– Джон, я уезжаю в Россию, – сказала Саманта дремавшему в rocking chair приемному отцу, восьмидесятилетнему Джону Хейзу.
– Саманта, что ты сказала про Россию? – переспросил Джон, очнувшись от дремоты.
– Я уезжаю в Россию.
– В Россию? – в голосе Джона промелькнуло смятение. – Ты едешь на родину? Наверное, я сделал бы то же самое, если бы моей родиной не был Кентукки. Но ты вернешься?
– Я пока не знаю. Ты не волнуйся. Я обо всем договорилась с мисс Уильямс. Она будет тебя навещать.
– Мисс Уильямс, – произнес Хейз. – Мисс Уильямс никогда не заменит мне покойную мисс Анни Хейз и тебя Саманта. Я буду ждать.
* * *
Из Шереметьева она добралась на такси до Казанского вокзала и через два часа была в поезде. Тетка Рая через сутки ждала её на перроне. Тетя была как на фотографиях в интернете — улыбающейся, розовощекой.
Родина встретила Саманту высоким православным крестом у дороги и деревянным «билбордом»: «Добро пожаловать на родину полного кавалера ордена Славы Ильчева И. Н.». У магазина автобус остановился. Приехали.
– Ты чего-нибудь помнишь здесь? – спросила тетка.
– Да, — ответила Саманта. – Помню много коров, трактора и машины, большой дом.
– Ну, вспомнила, – усмехнулась Рая. – Нет уже ничего! Как в песне поется: «Россия – березовый край и родники. Останутся скоро в селе лишь старики». Вон гляди, все дома заколоченные. И большой дом по кирпичикам разобрали. Нет школы-то …
Они пришли. Бабушкин дом был всё такой, каким его запомнила двадцать лет назад пятилетняя Саманта, только крышу покрасили свежей коричневой краской. Школы напротив не было – на её месте росли крапива и чертополох.
* * *
– Туалет во дворе, теперь со стульчаком, душа нет. Подмыться захочешь – воды принесем, согреем. Газ в баллоне еще есть. Сегодня баню протоплю. Скоро муж Николай придет – познакомишься, – докладывала тетка.
После бани сидели за столом. Ужинали.
– Теперь как тебя величать-то, племянница? – спросила тетка, разрумянившись еще больше после бани и выпитого. – Саманта или Тамара?
– Зовите Самантой, от Тамары я уже отвыкла, – ответила американская родственница.
– Самантой – тоже хорошо, – согласилась Рая и продолжила. – Вот интересуешься, зачем тебя в детдом отдали. А кто нас спрашивал? Мамка твоя как умерла, они и приехали. Стали тебя забирать. Бабушка с детства глухонемая, а я несовершеннолетняя, семнадцать мне было. Отца твоего никто не знал. Галя матерью-одиночкой была. Вот и забрали. Потом в Америку отдали. Кто нас спросил?
Саманта слушала и молчала. Она помнила, как хоронили маму, как забрали её в детдом. Потом впервые увидела Джона и Анни.
– А и так сказать, – продолжала Рая. – Хорошо, что в Америке оказалась. Вон какую хорошую воспитали. И операцию на глазу сделали – теперь не косишь. И язык свой не дали забыть. Деньги имеются, своя парикмахерская. А тут кем была бы? Вот моя Настя учится, а куда работать пойдет – не знает.
* * *
Утром ходили на кладбище. Навестили могилы родных. Вернулись в дом. Саманта прилегла на диване в горнице, заснула. Через час проснулась. За перегородкой в задней избе слышался какой-то приглушенный спор Раи и Николая.
– Ты сразу проси у неё тысяч сто, – говорил Николай. – Потом хрен даст.
– Я что тебе, ненормальная, – отвечала Раиса. – Пусть поживет. Исподволь как-нибудь попрошу, не сразу. Разжалобить надо её, а уж потом просить.
* * *
– Рая, – позвала Саманта.
Спор за перегородкой смолк.
– Да, Самантушка. Что, милая? – откликнулась Рая. – Что ты хотела?
– Сюда такси можно вызвать?
– Можно. Но дорого очень. А ты куда? В город хочешь съездить?
– Нет, – ответила племянница. – В Кентукки. Домой.
Около такси Саманта обняла тетку. Протянула конверт. Села в машину, захлопнула дверцу.
– Сколько там? – не терпелось Николаю.
Раиса растопырила пальцами конверт, пересчитала деньги, беззвучно шевеля толстыми губами, ответила:
– Пятнадцать по сто долларов.
– Хорошо. На наши деньги – почти сто тысяч, – произнес Николай, перемножив в уме курс доллара на количество купюр.
* * *
Джон Хейз дремал в rocking chair, когда она вошла в дом.
– Johnny, – позвала Саманта. – Dad, you sleep?
Она не часто называла его папой, но в этот раз назвала.
– Я не сплю, дочка, я жду тебя, – зашевелился Джон Хейз в своем кресле. – А ты уже приехала … Я, старый Джон, проворонил тебя.
Глаза его наполнились скупыми слезами. По щекам дочери тоже текли слезы.
