– Да ты узнаешь её. У неё рот до ушей.
– В смысле – большой?
– В смысле – разрезанный …
* * *
Я искал торговку травами, травницу Дарью, по всему блошиному рынку. Нашел у самого выхода, у ворот. Здесь продавали березовые и дубовые веники для бани, сушеные грибы и лекарственные травы. Вон и она. Действительно, через все лицо её шла серповидная полоса, от уха до уха.
– У вас венерин башмачок есть? – спросил тихонько, наклонившись к бабушке.
Она не ответила, а только кивнула.
– Продайте, – попросил я. – Сколько он стоит?
– Да ты что? – пугливо произнесла бабушка. – Может, у меня и нет. А кто тебе указал на меня?
– Я от тети Веры, – произнес я.
– Тут нет, – подобрела бабушка Дарья. – Он краснокнижный. Нельзя. В Слободку приходи. Завтра.
На другой день я пришел по указанному адресу. Бабушка Дарья открыла калитку, позвала в дом.
– Цвет этот редкий. За него штрафуют. И правильно делают, потому что люди-то всякие есть. Которые отыщут, так всё и вырвут, потом хоть трава не расти. Я осторожно собираю его, не даю пропасть. Тебе зачем башмачок-то нужен? – спросила она, вернувшись в комнату из сарайчика с завернутым в газету «гербарием».
– Голова часто болит, бессонница, – ответил я нехотя. – Лекарства не очень помогают, врачи ничего серьезного не находят. Вот прочитал. Решил попробовать …
– Что ж, попробуй, – одобрила знахарка моё решение. – Должно помочь. Заваривай целиком на стакан кипятка. Настаивай тридцать минут. Пей по чайной ложке три раза до еды.
После лечебных рекомендаций спросила:
– Торопишься? Может, чаю с липой попьем. Расскажешь, как Вера, товарка моя, поживает?
Пили чай с цветами липы. Я смотрел на её шрам украдкой, когда она опускала глаза в чашку и дула на душистый кипяток, охлаждая его.
– Спросить, небось, хочешь про мою красоту? – вдруг сказала Дарья Ивановна.
Я молча кивнул ей в ответ
* * *
– Мы с ним, с Ванюшкой-то, гуляли уж два года. Он все жениться обещал. А потом уехал учиться на шофера. Не было его месяцев пять. В это время клуб строили шабашники заезжие. Одному я приглянулась. И я, дура слободская, втрескалась в него. Красивый, веселый был. Они клуб построили, шабашники-то, и уехали, а я осталась. Брюхатая. И Ваня приехал к Октябрьской. Праздник такой был, наверное, знаешь. Ему все рассказали. Он вечером пришел к нам. Меня на улицу вызвал. Я вышла к нему. Он только и сказал: «Как же ты могла? Я собирался после учебы сватов прислать, а ты хахаля завела». Взял и полоснул мне по лицу и пошел. Как огнем мне лицо обожгло.
Его посадили, а я осталась с улыбкой до ушей, да с ребенком. Дочку родила. Ваня из колонии письмо написал. Прощение у меня просил. Потом освободился и сразу посватался.
– И Вы согласились? – невольно перебил я Дарью Ивановну, не дождавшись конца её повествования.
– Согласилась. Зла у меня на него почему-то не было. Сама виновата – он ведь серьезно любил, а я хвост подняла. К другому переметнулась. Да и куда мне деваться было. Кто посватается за такую красоту, да еще и с ребенком. Ничего. Прожили мы с ним жизнь неплохо. Он дочку мою любил. Не обижал. Детей от него у меня не родилось. Ревновал, правда, до самого конца. А я ему травку заваривала да подливала потихоньку в чай или в щи, и ревность как рукой снимало. Шестой год уж его нет. Помер. Скоро, наверное, и я к нему отправлюсь. Ну, а ты выздоравливай. Пей травку-то, как велела. Даст бог, всё пройдет.
– Спасибо, Дарья Ивановна, – поблагодарил я старушку на прощание. Она ответила своей широкой лучезарной улыбкой.
* * *
Я уходил все дальше от дома бабушки Дарьи. И чем дальше уходил, тем удивительнее казалась мне история старой знахарки. Спрашивал себя: «Как такое можно простить?», и не находил ответа. А она нашла и простила.
